Сегодня, 2 октября 2012 года, исполняется 70 лет рижскому фотографу Вильгельму Михайловскому. Мы поздравляем маэстро с юбилеем и публикуем интервью, взятое у него в Санкт-Петербурге во время проведения Фотовернисажа «Города и люди».
Вильгельм Михайловский родился 2 октября 1942 года. В 1987 году фотограф в сотрудничестве с режиссером Герцем Франком участвовал в создании документального фильма «Высший суд». Во время съемок Вильгельм Михайловский создал фотопроект «Приглашение на казнь…». В 1988 году проект стал лауреатом премии World Press Photo.
Вильгельм Михайловский участвовал более чем в 350 персональных и групповых выставках в 50 странах мира. В 1979 году Международная федерация фотоискусства присвоила ему звание EXCELLENCE EFIAP. Лауреат государственной премии ЛССР. Офицер ордена Трех Звезд Латвии. Награжден более 100 международными фотографическими наградами: золотой медалью PSA, золотыми медалями FIAP, медалями NIEPCE и др.
Творчество автора представлено в Contemporary Photographers, в изданиях 1982, 1988, 1995 годов; в Encyclopedie Internationale des Photographers, Geneva, 1985 и других изданиях.
Авторские коллекции находятся в Musee Francais de la Photographie, Мusee de L’Elysee, Lausanne и в прочих европейских собраниях.

— Вильгельм, Вы — рижанин. В советское время прибалтийская школа фотографии существенно отличалась от российской. Оказало ли это влияние на Вас?

— Я должен сразу отмести подобные вопросы, поскольку влияния на меня в фотографии никто не оказал. Все, что я имею сейчас, все, что я сделал, — это только мое: ни одна фотография не возникла как отражение чьих-то идей, образов, влияния. Я фактически вломился в фотографию. Я был вне ее, а потом в какое-то мгновение понял, что я фотограф, не имея представления о том, что такое фотография, и не имея ориентиров. Я просто родился фотографом, хоть и не считаю себя им. Я не знаю ремесла фотографии, не знаю ее природы. Для меня это тайна, магия, неизвестность, неизведанность. И я плыву в этом бесконечном тумане грез, мечтаний, надежд. Кто-то другой ведет меня, потому что все идеи, которые я реализую, потом возвращаются через год, через десятилетие, и я не верю, что это сделал я. Каждый раз это откровение, каждый раз я просыпаюсь и задаю себе вопрос: неужели это все сделал я? Ни одной фотографии с самого начала и до сегодняшнего дня я не уничтожил: не выбросил, не порвал, не передал и, самое главное, не продал. Я не сделал ни одного кадра по заказу. Может, дьявол, а может быть, Бог призывал меня и мне что-то говорил. Других влияний я не испытал.

Все, что было в моей жизни до фотографии, было приближением к ней. Не как к ремеслу, не как к профессии, а как к способу мышления. Все, что фотограф создает, он создает не только глазами, не только душой. Есть аппарат под названием мозг. Он все время редуцирует, вырабатывает идеи, находится в саморазвитии. Он создает импульсы и энергию для работы. Ни на одно мгновение я не выходил из фотографии. Как только я пришел в нее, мир переключился, и ничего не стало: не стало живописи, которой я увлекался, не стало поэзии, которую я постигал. Ничего не стало. Все преобразовалось в фотографию. И оказалось, что фотография — это не сирота, не Золушка. Это глобальное понятие, которое собирает в ячейках своей памяти все, что принадлежит человеку, особенно его чувственный мир, перерабатывает его и потом выдает в виде предмета, образа. Образ — это не изображение, а нечто другое: и поэзия, и живопись, и музыка — все вместе. Не обязательно слышать музыку в фотографии, но сама фотография звучит музыкой.

Человек богат, бесконечно богат, потому что он может создавать мир, который ему не принадлежит. Фотография помогает мне постигать мир, и мой мир — образный, чувственный — преобразуется и переходит в фотографию. Каков мир человека? Он ничтожен по размерам. Это даже не пылинка, не песчинка, это крохотная микрочастица, но она — истинный мир, и у каждого он свой. Мир, который постигается мной в процессе моего движения, который развивается, возрождается, стареет, умирает вместе со мной. Но прежде чем умереть, у меня есть возможность оставить свой след в фотографии. Я не говорю о памяти, хотя память — не эфемерное, но материальное явление, как и всякая, даже невысказанная, мысль. Я имею в виду систему коммуникаций, которая объединяет всех нас. Когда люди смотрят мои фотографии и испытывают эмоции, именно моя энергия вызывает в них чувства. Мои фотографии находятся в ячейках памяти, в коллекциях, музеях, книгах. Уже прошло сорок лет активной работы, и я рад, что мне удается отобразить свой мир, «впечатывая» его в пространство других людей.

— В каком возрасте Вы оставили поэзию и живопись ради фотографии?

— Когда родился мой сын, в 23 года. И с того момента я в себе ничего не изменил и не поднялся в профессиональном плане. Я не знаю ни объективов, ни камер, ни их устройства, ни химию, ни физику. Я всегда все делал по наитию, в живом проявлении. Вообще, все, что связано с процессом фотографии, — это живое, пульсирующее, постоянно меняющееся. И главное — находиться в потоке и не выпасть из него, потому что потом невозможно опять раствориться в этом пространстве, в этом чувстве полета. Ты возносишься, паришь, и все управляемо, и каждая твоя мысль реализуется. Ты сам создаешь событие, какую-то реальность. Да, я знаю, что это неправда, ложь, обман, но я настроен на это. Я знаю, что без меня никто ничего не сделает из того, что я хочу.

У меня не просто складывались отношения с фотографией: надо было растить детей, воспитывать их, зарабатывать на хлеб. Не хватало времени, был дефицит материалов, пленки, бумаги, и все это стоило денег. Ночами я просыпался в полузабвении и понимал, что могу в фотографии все и что если бы не было пленки и бумаги, то я силой своего воображения стал бы впечатывать на асфальте те образы, которые я прочувствовал. А тут тебе дается возможность зафиксировать все на пленку, а потом колдовать в лаборатории, создавая тот сюрреализм, который существует только в тебе.

— Вы создаете отпечатки в единственном экземпляре. Это невозможность войти в одну реку дважды?

— Я придаю особое значение магической поверхности фотографии. Она источает не только образ, но имеет свой запах — запах фотографии, и все это благодаря влиянию фотографа, его прикосновению. Все отпечатывается, остается на поверхности, и это нельзя прожить дважды и повторить нельзя. С негатива можно напечатать десятки совершенно разных портретов: не только по тональности и контрасту, но и по психологическому состоянию. Человек один и тот же и негатив один и тот же, но процессы печати за счет того, что где-то ты притемнил, где-то высветил, где-то маски использовал, лессировку, разные. Фотография дышит, и это дыхание фиксируется только в одном проявлении. И вот уже предпосылка к тому, чтобы оставить один отпечаток, не говоря уже о том, что второй практически невозможно повторить, потому что печатание — это акт вдохновения, восторг. Следующий отпечаток будет уже не вдохновением, а обычным ремесленным процессом: ты должен восстанавливать то, что ты уже прожил. Я ведь проживаю это время, продумываю эти мысли, они отражаются во мне и на результате моего труда. Я могу напечатать десять фотографий, но оставлю одну — ту, где я ближе всего подошел к самому себе.

Есть еще коллекционная ценность работ. Работа, напечатанная сейчас, и работа, напечатанная двадцать лет назад, — это совершенно разные вещи, и они имеют разную ценность. Но у меня до этого не доходит, потому что я не продаю фотографии, не отдаю их, они все у меня, ждут своего часа и, может быть, дождутся, а может, уйдут вместе со мной.

© Вильгельм Михайловский. Гунар Бинде, 1999

— Художник эгоистичен в своем творчестве?

— Он мерзавец, подлец, потому что, кроме своего эго, у него ничего не существует, а все остальное — маска, деликатность. Художнику все равно, кто, что и зачем: я судья всему, я вершитель процессов, я велик, я могуч, я создаю, я кровь и пот. Ничто не может меня остановить, только моя совесть, только она знает, что можно, а что — нет. Более эгоистичного стремления, чем создавать, не существует. Потом, когда наступает другая жизнь, я все это забываю, смягчаю, утихомириваю, успокаиваю себя. И хочу понравиться, хочу, чтобы вам была близка фотография, и для этого я использую, может быть, какие-то слова, которые вовсе не надо говорить: что говорить, если ты же уже все сказал? Я понимаю: то, что я сделал, — всего лишь незначительная часть той работы, которая во мне существовала и существует, и я не выразил ее до конца. Может быть, никто другой этого не видит, но я знаю и хочу защитить работу, оправдать ее. Но это уже потом. А в момент создания более кровожадного человека, нежели сам художник, в мире не существует.

— Какую роль Вы отводите зрителям?

— Зритель — это прежде всего человек, которого я люблю и уважаю. Я не сомневаюсь, что он честный, порядочный, что он не обольет меня помоями, не назовет амбициозным. Любая работа независима от зрителя, но зритель может быть умнее, чем автор: он может ее вознести, поднять, сделать из нее шедевр, который не существует с позиции автора. Такие парадоксы. Однозначности нет и не может существовать в оценке искусства. Очень многое вносится случайно, особенно сейчас, когда большее значение имеет куратор, интерпретатор, человек, сочиняющий трактат, описание, без которого нельзя понять, почему три консервные банки, сплющенные вместе, становятся предметом искусства.

— Название фильма «Высший суд» Вы преобразуете в своем проекте в набоковское «Приглашение на казнь…»

— Не в набоковское, потому что в моем «Приглашении на казнь…» стоит многоточие, которое растворяется в бесконечности. Это вечная казнь, и она не заканчивается с уходом человека. Она присутствует в состоянии каждого из нас. Мы закрываемся, мы строим преграды, мы говорим: «Никогда в жизни», — и совершаем преступление. Неизвестно, как сложатся обстоятельства в нашем будущем, поэтому зарекаться нельзя.

«Высший суд» — это замечательная школа, содружество, дружба с великим мыслителем современности — Герцем Франком, который был и остается для меня и другом, и отцом, и сыном, и братом. Драматургия моего альбома сложилась еще до выхода картины. Это живой организм: вначале он собирается структурно, глобально, потом — шлифуется и уточняется. Не может быть отдельно идеи для фильма, идеи для книги, идеи для выставки. Это единая природа фиксирования идеи в виде изобразительного ряда. Если идея разрушается, она образует сгустки, подтеки, но не перетекает в сознание.

— В каком году Вы закончили съемки проекта?

— Летом 1987 года. 28 октября 1987 года где-то под Ленинградом смертный приговор был приведен в исполнение.

— Что Вы испытали, когда создали последний кадр серии?

— Это была трагедия, большая, чем я когда-либо испытывал в жизни. К счастью для Герца, фильма стали показывать на экранах всего мира, и он начал разъезжать по кинофестивалям, но не для того, чтобы соревноваться. Соревноваться было не с кем, с Богом не посоревнуешься. Фильм разошелся на кадры и живет до сих пор: все крупные мастер-классы, школы кинематографии обязательно включают его в свою программу. Таким образом Герц смог отвлечься, а я остался один на один с той трагедией, и до сих пор нахожусь в ней. Два года я жил только ею: собирал информацию, литературу, публикации — все о явлении смертной казни, вплоть до ритуалов: как, где, что. Я понимал, что нахожусь в больной зоне, но занимался этим не для того, чтобы разложить себя, а чтобы собрать силы и противостоять беде. Потому что иначе невозможно было выдержать. Пройдя это двухлетнее испытание, я почувствовал, что во мне появились какие-то другие возможности, которые я до этого не использовал или о существовании которых не знал. Та любовь к человеку, которую я нес в себе и передавал в своих работах, преобразовалась в любовь к человеку вообще, вне зависимости от того, какой он: упавший ли, грязный, мерзкий, негодяй ли.

Я почувствовал необходимость сопереживания, но поскольку я ничем не владею, кроме фотографии, то делала это через нее. Так появилась серия выставок в Риге, которую я начал в 1996 году: «Фотография нон-стоп». Идея была в том, чтобы в разных местах образовалось сообщество людей, какой-то энергетический очаг, блуждающая энергия, чтобы идея передавалась и объединяла людей в то сложное время — психологически, философски, социально, экономически… Каждый из нас способен давать друг другу радость, счастье, вне зависимости от того, страдания ли это или драматические переживания, не говоря уже о светлых событиях. Они объединяют нас самим своим проявлением.

Я распланировал все шестнадцать выставок одну за другой на год вперед, так чтобы цепь этих последовательностей собирала, аккумулировала энергию. Выставки были самые разные по конструкции, идее, объемам, и я подбирал разные пространства, галереи. В итоге все воплотилось в серию выставок, которые первые два года работали в непрерывном ритме: закрылась одна, открылась другая. Я взбудоражил общественное пространство, и оказалось, что мой проект не так уж скуден в словах.

© Вильгельм Михайловский. Из фотоальбома «Приглашение на казнь…», 1987

— Как «Приглашение на казнь…» оказалось на World Press Photo?

— В советское время все оценивалось идеологическими работниками: Главлитом и т.д. Многие вещи фотографы отправляли нелегально, а я решил послать официально через Союз журналистов. Фильм уже гремел, я собрал все публикации о нем в «Правде», «Известиях», «Труде», «Литературке», «Комсомольской правде» — и проблемы не возникло, все разрешили.

Параллельно я послал еще одну серию на World Press Photo в категорию «Секвенция» — повторяемость. Это были фотографии родов — банальные по сути, но очень мощные, я до сих пор их ценю. Кадры статичные в плане пространства: одно помещение, настенные часы, кафельные стены, родильный отдел, стол, роженица. Я снимал методично весь процесс: вот ее только привезли, и она в белом восседает на своем троне. Красивая, видно всю ее окружность, встревоженное лицо и часы. Вот она лежит, над ней склонились, движение, обслуживающий персонал. Потом расступаются, и вот само явление: ребенок. В общем, вечная банальная тема. И все время присутствуют часы. Очень сильная вещь. Серия прошла Главлит, но ее зарубили в идеологическом отделе ЦК Латвии: все дело было в часах. Не в натурализме съемки, а в часах. По ним видно, что все действие длилось около получаса. И началось: «Как Вы смели? Вы что, не понимаете, что это дискредитация советской медицины, что женщина полчаса страдает?» Запретили. А «Приглашение на казнь…» пропустили. К этой серии придраться было нельзя. Более того, к тому времени мы уже получили главный приз на шведском конкурсе документальных фильмов. Это было сенсацией: впервые советский документальный фильм был оценен так высоко.

— Пришло иное время. Вы часто говорите, что старая, вдохновляющая Вас Рига уходит, появляется что-то другое…

— Это субъективно. Но я настаиваю на этом, потому что для меня Рига — это очарование прикосновения предыдущих поколений. Не в буквальном смысле, а в прикосновении взгляда. Я смотрю на стену и знаю, что на нее смотрел рыцарь, неизвестный мне, что он «впечатался», он присутствует там, отражается в окнах, в стенах, во всем, в каждом камне мостовой. Ты идешь, и эта аура тебя ведет. Ты вознесся в ней, ты ощущаешь: не рассудком, а чувством. А сейчас все отмывается, отполировывается, выскабливается, заклеивается, заштукатуривается, реставрируется, меняется. Переплеты, купола делаются заново, и появляется просто уголок средней Европы, и все. Лишь дизайнерское подобие объекта. Это уже не то величие, не та фундаментальность, которая есть в сооружениях живой архитектуры.

— Не исчезает ли желание выходить на улицу с камерой?

— Нет, мне хочется выходить. Даже если все вообще станет оранжерейное, я все равно буду выходить, я все равно буду радоваться, но это другая радость, другой свет. А мой свет — это тот, который был выпущен изначально. Фотография вообще светоносная, в моем исчислении она существовала гораздо раньше, нежели официально определяет Ньепс и все остальные: они — лишь последователи того явления, которое создал Бог. Первый свет — это уже фотография, пещерные отражения, блики, преломление лучей в янтаре… На протяжении тысячи лет человек брал стекляшки, прожигал бумагу, ветошь, и это все была фотография. Не как физическое явление, а как философское…